Песнь (рассказ)

[writermustwrite]

Аннотация: фэмслэш, ориджинал. Мир в постапокалиптическом состоянии, после атомной войны или чего-то подобного. И на его руинах внезапно встречаются учительница и её бывшая ученица, в которую она когда-то была влюблена.

Простреленная нога дала знать о себе лишь тогда, когда я уже спускалась по лестнице в убежище. Адреналин отхлынул, и острая боль словно кипятком затопила всю конечность. С шипением и руганью я прислонилась к проросшим мхом кирпичам стены. Над спусковым проёмом закаркала ворона. Я закрыла глаза. Чёрт!
Чертовски больно.
Когда этот гад выпалил из пушки, я даже будто и не заметила раны. Только как-то краешком сознания подумала: ой, меня задели. Удивительно, ещё полгода назад я бы упала в обморок при одной лишь мысли, что в меня выстрелили из пистолета. А сейчас это стало нормой жизни. Как и многое другое. Убийства, например. Раньше я знала о профессии киллера только из бессоновских фильмов да дешёвых детективов, а теперь сама отлично поднаторела в этом искусстве.
Увы – не я одна.
В конце концов, все мы сейчас в одной лодке. Все мы друг друга убиваем с таким же отстранённым раздражением, с каким раньше каждое утро вставали на работу: тошно, а что поделаешь. Жить-то на что-то надо. Но теперь никто не даст оплачиваемого отпуска, и не выпишет больничный, даже если вам прострелили ногу и вы едва можете ходить. Нет больше в нашем мире ни врачей, ни закона, ни правительства. Нет начальства, денег, вообще ничего. Осталось только безумное желание как-то выжить. Здесь теперь каждый сам себе президент и доктор.
Так что все мы волки, всех нас теперь ноги кормят. И если ранение окажется серьёзным, будет весьма хреново. Но вроде кость не задета. Еды я утащила много, её надолго хватит. Не буду пока изводить себе нервы пустыми переживаниями.
Ворона наверху полоснула крыльями и улетела. Небо постепенно темнело, из тёмно-серого становясь чёрным. После бесчисленных атомных взрывов оно теперь всегда такое. Дым, что ли?..
Ладно, харе уже прохлаждаться, сказала я себе. От того, что ты морозишь себе задницу на этих каменных ступенях, боль не утихнет.
Со стоном и рычанием, цепляясь за несуществующие выступы на стене, я заставила себя выпрямиться и начать спуск. Каждый шаг был настоящей битвой. Только бы не грохнуться, не хватало ещё шею свернуть. Через три шага до меня дошло, что тащить на себе тяжёлый рюкзак не обязательно. Сорвав его с плеча, я пнула туго набитый брезент здоровой ногой. Тот с грохотом покатился вниз по ступеням. Стало легче.
Я осторожно продолжила спуск. Боль становилась просто невыносимой. Может, сделать ещё передышку, отстранённо думала я, почти механически продолжая шагать.
Но вдруг я разом забыла про боль.
Дверь внизу распахнулась, стукнувшись об рюкзак.
— Мисс Бирс?!
— Закрой дверь! – заорала я, радуясь оказии выплеснуть боль в крике. – Закрой дверь немедленно, дурёха!!
Она сразу послушалась, но мне у меня сердце уже билось в истерике. Каких ещё глупостей она натворила без меня?!
В два прыжка оказавшись внизу, я схватила рюкзак и ворвалась в убежище.
Фух. Всё было по-прежнему.
Дурочка моя жалась в уголке, напуганная свирепостью своей сожительницы, и не решалась даже поздороваться. Ничего, оклеймается.
Я швырнула мешок с добычей на пол. Дом, милый дом!.. Даже в свою прежнюю уютную квартиру я не возвращалась с такой радостью, с какой открывала дверь этого тёмного, холодного подвальчика, маленького, заваленного, по-военному скупо обставленного. Удивительно, что даже жёсткая, сооружённая из деревянных коробок койка может принести не меньше радости, чем пуховые перины. Хотя спальный мешок у меня на самом деле пуховой. Какая ирония…
Я упала на «кровать», сорвав с себя противогаз, и принялась яростно тереть лицо ладонями. Гнусная резина!..
— Ужин готов? – устало спросила я, и тотчас из уголка раздался писк:
— Да.
— Накорми меня, плиз.
Закрываю глаза и блаженно вытягиваюсь. Нога снова начинает ныть. Значит, боль сейчас опять вернётся, но мне тупо наплевать. Ибо сил нет. Позже займусь раной.
Удивительно, как спокойно я начала относиться к боли в последнее время. Она просто стала естественной частью жизни, так что я её даже почти не замечала.
Лёжа с закрытыми глазами в каком-то оцепенении, не то дрёме, не то полуобмороке, я вслушивалась в звуки, ставшие теперь для меня родными и домашними. Это звук лёгких шагов по земляному полу, плеск воды, звон жестяной посуды, шуршание спичек об коробок, шелест костерка – нашего очага. По подвалу плывёт тёплый аромат еды. Наверное, самой нехитрой – какая-нибудь картошка с тушёнкой? Сейчас для меня это будет королевским ужином. Для меня, этакого капризного гурмана в прошлом!..
Но сейчас это удивляет меня гораздо меньше, чем тот факт, что ты готовишь мне еду.
Год назад, когда мы только встретились, я и помыслить не могла, что так когда-нибудь будет.
Впрочем, год назад никто не мог помыслить мир таким, какой он сейчас. Ещё год назад миллионы людей, ныне погрёбенных под руинами взрывов, сгоревших, убитых своими сородичами или растерзанных одичавшими псами спокойно жили, ходили на работу, воспитывали детей. Переживали подъёмы и неудачи, строили планы на будущее, читали книги, смотрели фильмы, любили и ненавидели. А теперь они все мертвы. Атомная война никого не щадила. Те, кто остались в этом потерявшим облик мире, выжили не благодаря, а вопреки.
Как вот мы с ней.
Она ставит на прикроватную тумбочку – такую же пустую деревянную коробку, — горячую сковородку с дымящейся над ней едой. В темноте я не вижу этого, но чувствую ароматную влажность пара, и рот у меня наполняется слюной. Я делаю над собой усилие и сажусь на кровати.
— Что это, Лиз?
— Бобы со свининой, — робкий ответ дрожащим голоском.
Знаешь, а он у тебя так и не потерял эту ангельскую чистоту звучания. В нём не нужно угадывать отголоски пения в актовом зале, которое свело меня с ума. Тогда, давным-давно, ещё в прошлой жизни…
— Я принесла там ещё еды, — говорю я, потягиваясь. – Разбери, пожалуйста.
— Слишком темно…
— Возьми мой фонарь.
Это последнее, что я говорю, прежде, чем с жадностью набросится на еду. Свинина с бобами, какое наслаждение!.. Сначала я стараюсь есть медленнее, потому что знаю, что сегодня поесть ещё вряд ли получится, но потом голод берёт верх над рассудительностью, и я начинаю глотать с такой скоростью, что обжигаю язык, а в горле становится больно.
Мда, всё хорошее быстро кончается.
Отодвинув сковородку, я снова ложусь. Теперь всё, что мне нужно – это отдых и сон.
Но спать, как назло, не хочется. Слишком много адреналина.
— Спасибо, — говорю я.
Она не отвечает. Интересно, моя благодарность для неё что-то значит? Я вообще для неё что-то значу? Не в качестве защитницы и машины для жизнеобеспечения, а как Эллис Бирс, та молодая учительница, которая влюбилась в неё год назад?.. От этой мысли сон слетает окончательно. Фу-ты, ну-ты!
— Может, заваришь пакетик ромашкового чая? – спрашиваю я. – У меня в кармане куртки вроде валялась парочка.
— Нет, мы их все извели тогда на промывание, — почти извиняющимся голосом говорит она.
— О, фак, — грустно констатирую я и отворачиваюсь к стенке.
После атомной войны я стала ненавидеть моменты, когда можно просто спокойно сидеть и ни фига не делать. В такое время в голову начинают лезть воспоминания о прошлом, а это совершенно не нужно. Когда наводишь дуло на затылок очередного неудачника или мчишься к мотоциклу с мешком наворованной жратвы, как-то не вспоминаешь о том, что когда-то ты была молоденькой училкой, которая любила фильмы Феллини и считала смыслом жизни помощь ближнему своему. А сейчас этот образ начинает настойчиво прорываться в мысли. Но кажется, будто вспоминаешь не себя, а какого-то другого человека, которого знала очень давно. Не можешь поверить, что та добрая девушка, читавшая младшему братику Туве Янсон на ночь — это и есть ты. Ты, которая теперь разносит головы людям из пистолета ради кучки консервов.
А вот она почти не изменилась. Хотя многие другие, знавшие Элизабет наглым капризным подростком шестнадцати лет, не согласились бы – будь они живы, конечно. Но ты-то всегда понимала, что все её злобные выкрутасы – лишь попытка прикрыть собственную слабость и ранимость. Зато теперь, когда каждая минута грозит смертью и остался лишь один человек, благодаря которому она всё ещё жива; теперь её истинная натура проявилась сполна. У неё такая трогательная привычка заворачиваться в одеяло с головой. Как ребёнок, который прячется от несуществующих монстров, честное слово. Будто это может спасти.
И вот сейчас она тихо гремит посудой в тазике с водой. Моет её своими нежными ручками и не жалуется. А какие истерики она, наверное, закатывала родителям, когда те просили её не то, что посуду помыть, но хотя бы на столе прибраться… Теперь, небось, жалеет. Думает, что с радостью прибрала бы хоть всю квартиру. Но прошлого уже не вернуть. Или она, как и я, предпочитает не вспоминать о нём?..
Бедная девочка…
Чёрт, усталость делает меня сентиментальной…
— Лиз? – говорю я, не открывая глаз.
Она молчит, но я знаю, что она меня услышала.
— А ты помнишь… как ты пела тогда?.. Ну, на школьном пражднике…мне так понравилась эта песня… Как она называлась?
— «Песня ветра», — тихо отвечает Лиз. – Её написала моя старшая сестра. В честь книги Харуки Мураками.
У тебя была старшая сестра, у меня младший брат, и мы обе жили с родителями, окружённые теплом и заботой. А сейчас мы одни на всём белом свете, потому что все живые люди – наши враги.
— Лиз, а спой мне её… как-нибудь.
— Зачем? – говорит она слегка дрогнувшим голосом. Кажется, я слышу в нём знакомые бунтарские нотки. – Зачем вспоминать о том, чего теперь нет?..
Ага, стало быть, всё-таки помнишь…
— Ну не хочешь – не надо, — грубовато отвечаю я и затыкаюсь.
Сразу же вспоминаются неприятные моменты…
«Исправьте двойку! Исправьте двойку, мисс Бирс! Да вы хоть соображаете, что наделали?! Меня предки убьют!»
«Элизабет Конуэй, да повзрослейте же вы наконец! Хватит говорить так, будто я виновата в ваших плохих отметках. Вы сами делаете всё для того, что бы их получить…»
«Да не интересуют меня ваши нотации! Или вы исправите оценку, или я расскажу родителям, как вы меня совратили!»
Я её совратила, надо же… По моему разумению, всё было совсем наоборот.
Маленькая шантажистка. Эгоистка, которой настолько льстила робкая влюблённость молоденькой учительницы, что она даже решилась попробовать себя в роли лесбиянки, со свойственным ей подростковым любопытством. Но ей было легко забыть те несколько раз, что были между нами, а вот мне с моими глупыми чувствами…
Лизи, Лизи, нельзя быть такой жестокой по отношению к людям, нельзя делать им больно. Нельзя спать с человеком, который в тебя влюблён, если ты к нему равнодушна. Если не из этических, то хотя бы из практических соображений.
Хотя, откуда тебе было знать, что та самая учительница, которая как влюблённый мальчишка отправила тебе рисунок с твоим портретом, да, именно она станет твоей единственной надеждой на выживание…
Вот, ещё и эпизод с портретом вспомнился. Да, мои устаревшие навыки по рисованию, эхо детской художественной школы – прихоти моих родителей… Полученные там умения я использовала всего единожды. Что бы нарисовать тебя в образе ангела, поющего над крышей школы. Может, получилось не очень похоже, зато ведь красиво, правда? Ах, да, ты кажется, так и не получила тот рисунок. А я, заметив это, ничего не сказала тебе о нём. Постеснялась.
Жаль, жаль. Но сейчас это уже не важно.
Сейчас всё это слишком далеко.
Гораздо ближе мне другие воспоминания. Например, как я впервые убила человека.
Это был какой-то парень. Он почему-то бросился на меня — наверное, хотел отобрать еду или изнасиловать, не знаю. Я скорее со страху, чем осознанно нажала на курок. Прогрохотал выстрел, и раздался такой звук, словно кто-то раздавил гнилую тыкву. А затем я увидела, что на стене какая-то грязь, и до меня не сразу дошло, что это мозги того парня. Когда я же это поняла, я повернула за угол и там долго и вдохновенно блевала.
Но убийства – это почти как секс. Трудно только в первый раз, а затем всё легче и легче…
Всё-таки человек потрясающе быстро ко всему привыкает
Первое время было тяжёлым. Когда мы все, кто сумели выжить, только-только поняли, что мы, чёрт возьми, живы, и что бомбы больше не падают. А затем мы поняли, что надо как-то жить дальше.
И начали друг друга убивать.
Сначала мы все были как перепуганные звери. Убегали от всего двигающегося, подпрыгивали от малейшего шороха, а по ночам тряслись, не в силах уснуть. Но не прошло и шестидесяти дней с конца света, как мы уже пообвыклись и прижились в этом новом мире. Это оказалось не столь уж и трудным. Нужно было всего лишь приобрести несколько новых навыков.
И я была среди всех остальных, готовых рвать глотки, что бы дотянуться до куска хлеба. У меня не осталось ни друзей, ни родных, никого. Теперь я была сама по себе. Сначала я боялась всего, а потом стала не бояться ни хрена. Когда понимаешь, что никто не будет плакать, если ты умрешь, жить странным образом становится и тяжелее, и легче.
А потом я встретила тебя.
Забавная была встреча. Как раз в тот момент, когда тебя насиловал огромный мужик, а рядом с ним стоял второй с расстёгнутой ширинкой и дрочил, видно, ожидая своей очереди. Он умер, так и не отняв руки от члена. Счастливчик. Наверное, даже не понял, что произошло. А вот его приятелю не повезло. Наверное, я всего лишь промахнулась, но мне кажется, что подсознательно я направляла пистолет специально, что бы он мучился подольше.
Я вытирала его кровь с твоего зарёванного лица, и когда ты с рыданиями прижалась ко мне, я неожиданно не ощутила ничего, кроме пустоты. Куда пропала моя светлая влюблённость?.. Ты вдруг стала мне не нужна.
Обобрав убитых, я начала собираться, и до тебя вдруг дошло, что я не собираюсь брать тебя с собой. А зафига мне такая ноша? Ну и пересралась же ты, дорогуша… Навсегда запомню, как ты бросилась передо мной на колени, заливаясь слезами, и стала умолять не бросать тебя. Твои истерические вопли раздражали меня всё сильнее, и когда ты это просекла, ты начала действовать по-другому – вскочила вдруг на ноги и полезла целоваться… а я не смогла тебе противостоять. Как и раньше.
И закончилось всё тем, что мы занялись любовью. Ласкали друг друга в опалённых руинах какого-то здания, прямо рядом с трупами тех двух ублюдков, и я чувствовала вкус их спермы, проникая в тебя языком. Умная ты всё-таки девочка. И сильная. Смогла действовать, даже не смотря на шок от пережитого. И не прогадала.
Так что теперь мы вместе сидим в этом уже родном подвальчике.
Ты моешь посуду, а я лежу, растворяясь в усталости и стрессе от пережитого…
Я вижу тебя, и ты в самом деле похожа на ангела. Твои волосы не спутаны и не обкорнаны кое-как, они чистые и мягкими волнами ложатся на плечи. На лице нет слоя копоти, на губах сияет улыбка, а серые глаза так вдохновенны… Ты стоишь на сцене, в струях прожекторного света. На тебе белое платье с нежно-зелёными аппликациями, а на голове венок из цветов – ну и что, что из искусственных!
Ты поёшь.
Ты прекрасна.
Я стою, всем своим естеством и душой впитываю живительный ручей твоего голоса, смотрю на тебя жадно – словно так, что бы насмотреться на всю жизнь… В актовом зале полно народу, но мне кажется, что нет никого, кроме нас с тобой. Время застыло, как пишут в дурацких любовных романах. У меня лишь одно желание в этот момент – что бы эта минута длилась вечно, и не прекращалась никогда…
Я просыпаюсь оттого, что плачу. Мне странно чувствовать тёплую влагу на своих щеках. В сознательном состоянии я уже давно разучилась плакать…
Я смотрю на наручные часы. Пятнадцать минут пятого… Я постоянно просыпаюсь в это время. Но сейчас можно не париться – завтра я могу позволить себе весь день просидеть в подвале. Я переворачиваюсь на другой бок и вижу, что рядом с кроватью кто-то стоит.
Я на автомате вскакиваю и выхватываю нож, а секунду спустя понимаю, что это можешь быть только ты. Облегчённо вздохнув, убираю нож в карман.
— Не пугай меня так.
— Мисс Бирс, там что-то шумит наверху…
Я нахмурилась.
— Да тебе послышалось. Тут на много миль вокруг нет никого, кроме нас с тобой.
— Но я точно слышала шум, — настойчиво лопочет Лиз. – Там кто-то есть.
Я покачала головой. Хреново! Если это и правда так, они могут угнать мой мотоцикл. Придётся подняться наверх и проверить.
— Дверь закрывать не буду, — сказала я. – Но ты будь начеку. Если что – немедленно её захлопни. На замок. Поняла?
-Угу, — всхлип в темноте.
— Возьми пистолет и на всякий случай будь готова к чему угодно.
Проверив патроны и сунув запасной пистолет за пояс, я скрепя сердце открываю дверь. Каждый раз мне это так тяжело даётся! Такая неохота покидать место, где гарантирована безопасность…
На пружинящих ногах я поднимаюсь по ступеням, стараясь двигаться неслышно. Наверху и в самом деле кто-то возится. Мне ясно слышно дыхание и шорох. Я крепче сжимаю пистолет в руке. Ну что ж, пора на работу…
В предрассветных сумерках темно, и я стреляю раньше, чем успеваю разобрать, кто там двигается. Только затем понимаю, что это была всего лишь собака. Она лежит мёртвой, вывалив наружу язык. От облегчения меня разбирает смех. Испугались какой-то дворняжки! Но вдруг я осеклась, заметив, что между лапами у неё зажата недогрызенная человеческая рука.
А потом услышала за спиной рычание.
— Вашу мать, — вырвалось у меня, когда я увидела стаю надвигающихся собак.
Я не успела никак отреагировать, и ближняя бросилась на меня со свирепым рычанием, а за ней и все остальные. Я спрыгнула с лестницы, оступилась, кубарем покатилась по ступеням. Несмотря на боль, я мгновенно вскочила на ноги, и первое, что увидела – мчащихся на меня по лестнице собак.
— Лиз, открой!!! – завопила я, отчаянно паля из пистолета.
Двое тварей замертво упали к моим ногам, но остальные налетели всей стаей. Одна бросилась прямо в лицо, я еле успела заслониться рукой, ещё две вцепилась в ногу. Я закричала от боли и отчаяния, судорожно нажимая на курок.
Щёлкнул замок, и я провалилась в комнату, краем уха услышав крики Лиз. Она отчаянно пыталась закрыть дверь, но какой-то пёс застрял своей массивной башкой прямо между дверью и косяком. Он рычал, щёлкал челюстями и вращал налитыми кровью глазами, а за его спиной бесновалась целая стая, пытаясь прорваться в подвал. Я подскочила, со всей силы пнув собачью голову назад, Лиз стремительно захлопнула дверь и судорожно повернула замок на два оборота.
С облегчённым вздохом мы обе повалились на пол.
Было слышно, как псины лают и бьются своими телами об дверь, но мы были в безопасности.
— И захера я выходила, — выдавила я.
Меня била нервная дрожь, а сердце колотилось, как сумасшедшее.
— Прости, пожалуйста, — дрожащим голоском пролепетала Лиз.
Я ничего не ответила. Просто не было сил.
Господи, ну зачем ты сделал этот мир таким… чем тебе не нравился прежний… чем он был хуже этого, в котором надо бояться и собак, и людей, и самого себя… Я вдруг поняла, что чудовищно устала. Устала не физически, а вообще. От такой жизни…
Что тёплое уткнулось мне в плечо.
Это Лиз прижалась ко мне своим дрожащим тельцем.
— Прости меня, — повторила она шёпотом.
Я как-то рассеянно обняла её одной рукой. Боже, как она отощала… хотя я, наверное, тоже...
— Эллис, я так боялась, — всхлипнула девочка. – Так боялась…
— Ничего, всё позади, — обессиленно шепчу я.
— Но боюсь каждый раз, когда ты уходишь… что больше не увижу тебя…
И разрыдалась.
Несмотря на полную опустошённость, я вдруг чувствую укол жалости… и нежности. Прижав к себе плачущую Лизи, легонько укачиваю её и говорю какие-то глупости вроде «…не надо… я не брошу тебя… я всегда возвращаюсь… не плачь…» и одной рукой глажу её спутанные волосы.
Плач её становится всё тише и тише, и затем она замолкает совсем. А потом не проходит двух минут, как её дыхание выравнивается, и она уже сладко посапывает. Выплакалась и спит теперь моя крошка. Хорошо ей. Мне вот опять не хочется спать. На самом деле мне вообще ничего не хочется, кроме одного – просто умереть.
Ну надо же, мы лежим на холодном полу, и она так прижимается ко мне…
А ведь мы ни разу не занимались сексом с того раза, как встретились. Но я никогда не попрошу её об этом. Не потому, что мне не хочется. Просто я знаю, что она будет делать это не потому, что любит меня, а из страха. Она ведь делает всё, что я скажу, потому что боится, что я её брошу. Но мне не хочется делать из Лиз проститутку. Поэтому я никогда не прошу её об этом…
От таких мыслей мне становится грустно.
Глаза побаливают. Недосып и нервное истощение сказываются… Вообще, у меня, кажется, испортилось зрение. Очень некстати.
Ладно. К чёрту всё. Если мы будем и дальше валяться на полу, то замёрзнем…
Я осторожно поднимаю Лиз на руки. Ё-моё, она не такая уж и лёгонькая… да и боль в ноге сказывается… Нет, до кровати я её не дотащу…
Но моя кровать стоит ближе. Думаю, ничего, если мы на одну ночь махнёмся местами?..
Уложив Лиз, я волочусь в дальний конец нашей «квартиры» и падаю на её кровать – точную копию моей, только с другим спальным мешком. Господи, как хорошо расслабиться! А теперь мне нужно выспаться… Только под ухом у меня что-то назойливо хрустит. Я запускаю руку в складки спальника и нашариваю там какую-то бумажку… Чё ещё за фигня, сонно думаю я. Вытащив из кармана фонарик, освещаю бумажку…
Боже милостивый.
Это карандашный рисунок. А на нём – девочка с длинными развевающимися волосами. У неё два крыла за спиной, и она парит над школой. Она поёт…
Я так и сажусь на кровати. Это же мой рисунок! Но как?! Откуда?!. Значит, Лиз его всё-таки получила? «Да. Получила. И сохранила. Подумай сама. Всюду пожары, разруха – когда она убегала, у неё с собой ничего не было… кроме твоего рисунка. Она не забыла его. И всё это время хранила…»
Я чувствую, как губы у меня помимо воли расползаются в дурацкую ухмылку от уха до уха. И вдруг я вспоминаю, что сегодня она назвала меня по имени. Эллис. А не мисс Бирс, как обычно…
Я осторожно кладу рисунок на место и впервые за много дней засыпаю радостной.

Мы три дня не выходили из подвала, хотя псы разбежались уже на вторые сутки. Зато за это время мы как следует отдохнули, и рана у меня на ноге почти зажила. Собаки серьёзных повреждений не нанесли – хорошо, у меня тогда хватило ума надеть кожаную крутку и плотные джинсы. Так что всё обошлось.
На третий день мы с Лиз сидели на улице, под серым небом, среди привычных развалин и сжигали собачьи трупы. Когда огонь разгорелся, мы ушли на уцелевший второй этаж здания, и сели там на подоконнике, свесив ноги. Мы пили холодный «Нескафе» из баночек. Знакомый вкус опять потянул меня на сентиментальную ностальгию.
— Лиз, мы должны уехать отсюда, — сказала я.
Та оторвалась от своей баночки и недоумённо посмотрела на меня.
— Но почему? И куда?
— Мы – люди, а люди могут выжить только в обществе, — сказала я. – Пора признать, что вдвоём мы долго не протянем. Несколько дней назад я видела табличку с указанным адресом. Там собираются все выжившие, что бы объединить свои силы. Я думаю, мы должны к ним присоединиться.
Лиз задумчиво нахмурилась.
— А ты не думала, что это может быть ловушка?..
— Думала. Но шансы небольшие. Это ведь естественный поворот событий: человек – стайное животное, и всегда стремится к объединению. Кроме того, мы сейчас не в том положении, что бы отказываться от риска.
Несколько минут она молчала. А затем вдруг сказала:
— А если я откажусь?
Я поперхнулась кофе. Откажется?! Этот беспомощный ребёнок?
— А ты посмеешь? – сказала я сухо. – Или думаешь, что сможешь выжить без меня?
Лиз опустила глаза.
— Нет, не думаю, — тихо сказала она. – Просто… я хотела бы знать… Тебе будет не всё равно… поеду ли я с тобой?
Я замерла. В горле предательски пересохло. Почему она меня об этом спрашивает? Неужели ей это важно?
— Нет, — хрипло сказала я. – Не всё равно.
Она кивнула, почти незаметно, словно сама себе. А затем вдруг сказала неожиданно деловым голосом:
— Отлично. Когда начнём собираться?
Я хмыкнула и швырнула банку в копошащуюся рядом крысу. Раздался противный писк. Попала!
— Прямо сейчас, — сказала я и спрыгнула с подоконника.
— Я соберу наши вещи. – Лиз тоже спрыгнула с подоконника.
Мы вышли на улицу.
Раньше я думала, что постаппокалиптичсекий пейзаж – это серое небо и голая земля до горизонта. Небо и в самом деле серое, а вот горизонтом и не пахнет. Всюду дебри из руин разрушенных зданий.
Лиз шагала рядом со мной. Боже, какая она маленькая и хрупкая…
Меня вдруг кольнули сомнения.
— Лиз? – спросила я. – В принципе, мы можем подождать ещё немного… Ты уверена, что готова ехать?
Она обернулась и посмотрела мне прямо в глаза – впервые за долгое время. Я так растерялась, что остановилась, не зная, что говорить и делать… Вдруг две тонкие руки обхватили меня за шею, и горячие мягкие губы прижались к моим… Она целовала меня… Лиз целовала меня! Осознание наполнило меня счастливым ликованием. Я обняла её за талию и ответила со всей нежностью, какую испытывала к возлюбленной.
Нескоро мы смогли друг от друга оторваться.
— С тобой я поеду куда угодно, Эллис, — твёрдо сказала Лиз.
У меня едва хватило сил прошептать:
— Я люблю тебя…
Она прижалась ко мне и положила голову на плечо. Мне казалось, что я могу простоять так вечно. Чувства воскресали. Серый мир снова начал наливаться цветом…
Внезапно она игриво оттолкнула меня, и засмеялась на моё досадливое «э-эй!». Впервые за полгода она смеялась. Как хорошо было слышать её смех…
Я направилась к своему мотоциклу – старичку предстояло долгое путешествие. Лиз побежала к подвалу, что бы собрать наши вещи. Но вдруг обернулась и крикнула:
— Эллис! А знаешь, что?! Может, я когда-нибудь и спою тебе!
— Ничего, если за концерт платить не буду?!
Мы засмеялись вместе. Слишком громко, почти истерично, но мы смеялись, чёрт возьми!
И пусть мы знаем, что нас ждёт завтра. Пусть смерть по-прежнему таится за каждым углом. Мир не стал прежним, но он изменился – для меня.
В небе пролетела птица. Нет, это была не ворона-падальщица. Это был голубь. Он летел к горизонту…
Я почувствовала, что снова улыбаюсь.
Наверное, ты никогда не расскажешь мне, что держишь мой рисунок под подушкой. А я не расскажу тебе, что ношу в кармане твою фотографию со школьного выпускного. Но это не важно, потому что завтра мы вместе отправимся в путь, и пусть ветер поёт нам свою одинокую песнь.