Пара слов о Гилберте Дженкинсе

[writermustwrite]

От автора: история написана в сеттинге мира, придуманного мною же для одной ролевой игры. Не смог удержаться, чтобы не поселить в него своих героев.

Очень хочу получить не совсем резкую критику по недочетам.
История планировалась как рассказ от первого лица о лице третьем — об этом самом Гилберте. Следовательно, больше внимания уделено именно ему. Вопрос в том, не перебивают ли реминисценции и рефлексии Евы рассказ об главном герое.
Буду очень благодарен за все обоснованные мнения.
И буду вот прям совсем благодарен, если поможете определиться с жанром )

Информацию по истории написания рассказа и истории персонажа можно почитать у меня в дневе. Здесь решил не засорять.

Пара слов о Гилберте Дженкинсе

Привет. Я — Ева Чапек, 24 года. Да, я знаю, что у меня такая же фамилия, как и у мэра Седьмого блока, но поверьте, ничего общего я с ним не имею. Я — сержант отряда специального реагирования. Фрик. Способность: полиморфизм. Очень редкая способность, возможно, даже уникальная — по крайней мере, я не встречала никого такого же, как я. Да, я мутант, да, я работаю на Организацию. Наверное, если бы не этот чип в моей голове, я попыталась бы сбежать. Но каждый мой шаг, каждое мое действие отслеживается, мне даже кажется, они знают наши мысли, и мне — всем остальным таким, как я — некуда бежать. Сейчас я сижу в машине и жду своего командира.

Вон он, выходит из восьмого участка Седьмого отдела. В каждой руке — по картонному стакану с кофе. Я не знаю, то ли в восьмом участке какой-то особенный кофе-автомат, то ли засыпают они в него какой-то особенный сорт, но кофе здесь действительно хорош. Именно поэтому мы сейчас тут. Проезжали мимо, и Джи предложил заскочить за стаканчиком. Я всегда пью латте, и он это знает. А он — черный и без сахара. Черный терпкий кофе для терпкого мужчины. Знаете, это такая ирония судьбы: человек, от которого неизбывно пахнет кофе, сам же зависим от этого напитка. И от сигарет. Гилберт всегда курит. И да, он не человек, он тоже фрик.

Гилберт Дженкинс, 32 года, капитан Седьмого отдела, причислен к первому участку, но, как правило, работает под прикрытием или командует небольшой группой солдат на задержании. Вот как сейчас. Он — командир, и я — солдат в его подчинении. Если когда-нибудь вам доведется встретиться с этим рыжеволосым одноглазым мужчиной, бегите от него. Бегите прочь не оглядываясь. Или убейте его тут же. Потому что как только вы узнаете его хоть немного поближе, вы уже не сможете причинить ему вред. Вы окажетесь безоружны перед его обаянием, улыбкой, за которой прячется хищник, перед волей сильного человека. Сначала я думала, что это и есть его способность — какая-то разновидность эмпатии, воздействовать на сознание, вызывая невероятную симпатию к себе. Да, это было самое очевидное, то, что лежало на поверхности. Вывод, напросившийся сам собой после пятиминутного общения с этим мутантом. О том, что он мутант, говорил вертикальный зрачок его единственного глаза странного нечистого зеленого цвета, скорее, болотного, с каким-то только оттенком зеленого в самой глубине. Нет, конечно оставалась вероятность того, что это была контактная линза. Но помилуйте, какой человек будет носить такие вызывающие линзы в его возрасте?! Скорее, наоборот, он постарается скрыть этот свой дефект. Эта мысль тогда слабой вспышкой мелькнула в моем мозгу и потухла под действием невероятного очарования Гилберта. Я ошибалась.

Вот он подходит к машине, ставит один из стаканов на крышу, открывает дверь, снимает стакан и протягивает мне.
— Заскучала? — он садится, захлопывает за собой дверцу, и весь салон заполняется запахом свежезаваренного кофе. Нет, это не из стаканов — они плотно прикрыты пластиковыми крышками. Это от Джи. Я не знаю, какие там гены вставлены в его ДНК, но от его кожи все время исходит сильный горьковатый аромат кофе. Странно, да?
— Нет, не успела, — улыбаюсь я, делая глоток из носика в пластиковой крышке. Сладко. Вкусно.
— Так, — он тоже отпивает, — сейчас поедем в сторону Мацетти. Говорят, нашего Майки в последний раз, позавчера, видели именно там. Надеюсь, там мы его и найдем. По пробкам часа за три доберемся.

Майки — это Майкл Тревер. Драгдилер, мутант, которого мы ищем уже три недели. Три недели и два дня, если быть точнее, начиная с десятого августа. Особо опасный, если верить докладам. И опасность, состоит, наверное, в том, что никто не может сказать наверняка, какой способностью владеет Тревер. Все, что мы знаем, это что два оперативника из четырех, которые смогли выйти на этого фрика, сейчас мертвы. Погибли при исполнении. Лейтенант и старший лейтенант. Два сотрудника Организации и еще с полтора десятка простых граждан, как правило, люди без мутаций. И вот теперь наша очередь встретиться с ним.

— Это тебе в участке сказали?
— Нет, это мне сорока на хвосте принесла. Разве могут в участке сказать хоть что-то полезное, — он усмехнулся, повернувшись ко мне лицом, чтобы видеть меня. Из-за того, что у Гилберта нет одного глаза, ему все время приходится поворачивать голову, если собеседник сидит справа от него.

Мой командир повернул ключ в замке зажигания, и мотор под капотом низко заурчал. Развернувшись вполоборота, глядя в заднее окно, он вырулил с парковки и выехал на дорогу. Движение, как и всегда в вечерний час пик, было диким. Нечего было и надеяться добраться до Мемориала Мацетти до сумерек.
Проспект Равенства, восемь полос в одну сторону и восемь в другую. Одна из самых крупных транспортных артерий города. Здесь никогда не бывает тихо — рев двигателей, визг тормозов, надрывные крики сигналов. И никогда не бывает темно — даже ночью здесь светло, как днем.
Джи медленно попивает свой кофе. Я-то свой уже давно допила. Он то берет стакан из подставки, отпивает и ставит его обратно, то подносит ко рту левую руку с сигаретой. Какая это уже сигарета? Четвертая, кажется. Четвертая сигарета на один стакан кофе.

— Для начала я хочу с ним просто познакомиться — если повезет. Если не повезет, то просто увидеть. Я хочу знать, что он может, — Джи снова глубоко затягивается и тушит окурок в пепельницу в дверце.

Да, это и есть его способность — чуять способности других. Ищейка Организации. И она у него невероятна сильна. Ему порой достаточно только увидеть фрика, чтобы знать, на что тот способен. Уже с первых секунд общения со мной он знал о моем полиморфизме. А я до последнего не знала о нем ничего. Он подсел ко мне за барную стойку и не спрашивая заказал мне «Блю Гавайи». Он сказал, что девушка с глазами такого чистого голубого цвета, как у меня, просто обязана пить коктейли с «Блю кюрасао». И я согласилась — сама тогда не знала почему, ведь крепкого спиртного никогда не пила. Теперь знаю — Гилберту невозможно сказать «нет». К сожалению. И тогда он спросил, как меня звать, и я сказала, Ева. За знакомство, Ева, он поднял свой коктейль, меня звать Гилберт, но можешь звать меня Джи. Мне кажется, именно эта фраза и была контрольным выстрелом по моей осторожности. Невозможно не доверять человеку (нет, не человеку — фрику, такому же, как и я), когда он так запросто разговаривает с тобой, без какого-либо намека на сальность или пошлость. И ты даже не подозреваешь, не появляется даже мысли, что этот рыжий одноглазый мужчина может оказаться редкостным подонком. Джи, повторила я тогда его имя, словно бы вслушиваясь в звуки.

— А если он заподозрит что-то? — я смотрю в окно на соседнюю машину, которая, как и наша, застряла в пробке на часы, на детишек в ней — скорее всего, брата и сестру, — которые листают комикс (я всматриваюсь) про человека-героя Джона Джонсона, который в каждом выпуске побеждает страшных монстров благодаря силе, дарованной ему Миррой. Монстры... монстры — это мы, мутанты, уроды. Нет, прямо этого никто не говорит, но уже с детства всех граждан приучают видеть в мутантах угрозу.
— Я сомневаюсь. Не думаю, что он телепат. Иначе бы не согласился встретиться неизвестно с кем.
— А что если он просто хочет проверить, удостовериться?
— Удостовериться в чем? В том, что два наркомана — сотрудники Организации, от которой он скрывается? Ты бы стала?
— Наркомана?
Джи откинулся на спинку, оставив правую руку на руле.
— Да, два наркомана. Или под каким соусом ты предлагаешь идти к наркодилеру? Поменяешь внешность на какого-нибудь печального парнишку, убитого герой. Ты как раз одета как-то так, невнятно, и знаешь, как они выглядят, очень даже хорошо знаешь.

Джи, сука, что же ты за тварь-то такая? Зачем лишний раз тыкать меня носом в мою самую большую ошибку? Зачем напоминать — вот так прямо, так грубо и неприкрыто о брате? О брате-наркомане, который, умер у меня на руках от передоза? Я и без тебя отлично помню его стеклянные глаза, пену на губах, я и так вижу во сне его бледное лицо, крошечные, как булавочная головка, зрачки... Он был младше меня, всего семнадцать. И ты, сука, прекрасно знаешь, что до сих пор я просыпаюсь ночью в холодном поту.

Я молча киваю в ответ.

— Если бы он был телепатом, он бы наверняка знал, зачем к нему приходили все наши, и двумя погибшими при исполнении дело бы не ограничилось, — он нажимает педаль газа, и машина проползает еще несколько метров, чтобы снова замереть в ожидании.

Наши с ним отношения начались как-то сразу, вот так вот с места в карьер. Взаимная страсть, которая немногим позже превратилась в крепкие чувства — с моей стороны. Злая ирония жизни состоит в том, что я до сих пор его люблю. Он меня — нет, да скорее всего, никогда и не любил. Спасибо, что хоть симпатию испытывал. Иногда я задаюсь вопросом, способен ли этот человек — да, именно сейчас я называю его человеком, потому что любить значит быть Человеком — способен ли этот человек любить кого-либо? Или же у него отсутствует ген, отвечающий за теплые чувства к кому бы то ни было — а вместо него только запах кофе?
Он всегда был мил, всегда теплые слова, улыбки, милая, сладкая, моя девочка, малыш — так легко поверить и с головой упасть в человека, который тебе симпатичен, которого ты любишь. И я упала — в его объятия, в его сильные руки. Ночи с ним, дни с ним. Иногда он исчезал на несколько дней — говорил, работа, — а потом появлялся снова. Я не расспрашивала его — он так не любил говорить о работе, а мне было просто достаточно того, что он рядом, что я могу лежать вместе с ним на диване, положив голову ему на плечо, перебирая пальцами пряди рыжих его волос, вдыхать густой запах кофе. Быть рядом — этого более, чем достаточно, чтобы быть счастливой. К чему лишние знания. Так думала я тогда. Была ли я дурой? Да.

— Значит так, сначала мы пытаемся просто поговорить. Ты делаешь из себя наркомана — еще не на грани ломки, но без дозы уже приличное время. Мне надо всего несколько минут. Ну ты в курсе, да. А там решим: либо сами его возьмем, либо будем группу вызывать. Ясно?

Я снова молча киваю.

Время в пробке тянется невыносимо медленно. Цвета светофора где-то в недостижимой дали, тысячи машин вокруг, гудки, шум моторов, раздражение. Наверное, проще было бы поехать на метро.

— А оружие ты предлагаешь под кустом оставить?

И тут до меня доходит: действительно, и у Гилберта, и у меня на теле кобура с Береттой92. У меня под левой рукой, у него — под правой. Джи левша, и ему повезло потерять правый глаз, а не левый. Иначе пришлось бы долго приноравливаться к новым стойкам, к другой нагрузке на руку. Я не знаю, что с ним произошло. Он никогда не рассказывал. Если подумать, я вообще очень мало знаю о нем. Наверное, именно поэтому я и смогла ему тогда довериться — выстроить в своих фантазиях желаемый образ и поверить, что он существует на самом деле, и пахнет кофе.

Мы проезжаем — нет, проползаем — возле Центральной библиотеки. Огромное здание старой постройки, темно-коричневого цвета. Ему, наверное, более сотни лет — памятник архитектуры. Одно из немногих зданий в этом городе-муравейнике, которое имеет фронтон, а на фронтоне — запряженные лошадьми колесницы, мчащиеся куда в только им ведомые дали, несущие возниц и воинов рядом с ними в последний смертный бой. Ровно десять ступеней ведут к колоннаде, на которую опирается фронтон, и уже там, в глубине, в густой тени — массивные деревянные двери, покрытые темным лаком, с медными ручками и полосами вдоль нижнего края. Библиотека, это ее здание, выглядит чуждым и приземистым между высотками из стекла и бетона, упирающимися своими крышами в тяжелые свинцовые тучи, которые вот уже полдня готовятся разродиться дождем. Старинное здание, чуждое в век высоких технологий, бумажные книги, чуждые, в век электронной информации и штрих-кодов на запястьях.

Резкий сигнал автомобиля вырывает меня в реальность.
— Вот сука тупая, куда лезешь! — Я поворачиваю голову и вижу, как в дверце со стороны Джи опускается стекло, и он высовывает в окно руку с прямым средним пальцем. Он бесится, и мне кажется, что еще немного — и он выскочит из машины. Джи никогда не выдерживал стоять в пробках. Впрочем, я тоже. Но не до такой же степени. — Все мозги отбеливателем выжгло? Дура!
В машине, которая пытается вклиниться перед нами, сидит девушка, блондинка, с лицом, полным оскорбленного достоинства и негодования. Наверное, она рассчитывала на джентельменский дух Джи. Девушка, вы неправы, в корне неправы. Я тихонько смеюсь.
— Перекись водорода, Джи. Это называется перекись водорода.
— Да болт я клал на то, как это называ~
— Одноглазый кретин! — сквозь гул автомобильных сигналов доносится в открытое окно и машина втискивается перед нами еще на несколько десятков сантиметров.
— Да что за неугомонная сука! — Гилберт распахивает дверцу. Я едва успеваю схватить его за рукав кожаного пиджака.
— Стой, Джи, на надо! Просто пропусти, и все, и забудь. Нам надо спокойно доехать до Мацетти.
Он внимательно смотрит на меня своим странным зеленым глазом, а затем захлопывает дверцу:
— Ну да, спокойно доехать.

Джи вытаскивает из кармана пачку, сует сигарету меж губ и прикуривает. Он глубоко затягивается, и я вижу, сколько удовольствия ему доставляет это простое действие.
Он всегда очень много курил. Невероятно много — ну, по моим меркам. Что-то около двух пачек в день или даже больше. Это по сигарете каждые полчаса. Как-то я спросила его, не боится ли он умереть от рака легких. Он тогда рассмеялся и сказал, не боится, сказал, работа убьет его быстрее. Я думала, он шутит. А потом я поняла — не шутил. Меня эта моя работа, наверное, тоже убьет рано или поздно. И скорее всего, рано.

— Твою мать, нам еще часа два ползти по этим пробкам, — он выпускает вверх струю дыма. Она закручивается под самой крышей и расползается облаком по всему салону. — Надо было действительно оружие под кустиком сложить.

Мы снова проползаем метров пять и замираем. Джи смотрит прямо перед собой. Мне кажется, он сверлит взглядом машину той блондинки. И еще мне кажется, что таки просверлит.
Он всегда был целеустремленным и добивался того, чего хотел. Он стал капитаном Организации. Принимая во внимание тот факт, что он фрик, это кажется вообще не мыслимым, но это есть. Я не знаю, как он дослужился до такого чина, что сделал и какие заслуги за ним числятся; я не знаю, скольких мутантов он сдал Организации или скольких завербовал, что ему позволили получить руководящую должность. Таким, как мы, не доверяют. А ему доверяют. Как он пришел к тому, чтобы работать на Отдел? Как он пришел к тому, чтобы ему в голову вшили чип и сделали псом на коротком поводке? Об этом я уже даже не спрашивала. После его предательства я просто боюсь узнать о нем еще что-то — вдруг будет еще больнее.

В тот вечер он наконец-то вернулся с работы после недельного отсутствия. Командировка на другой конец блока — чертова его работа, как же я ее ненавидела. Да, я не имела ни малейшего понятия о том, чем он занимался, но это не мешало мне ревновать к ней. Еще хуже становилось от мысли, что во время своего отсутствия он может быть с другими женщинами. Я всячески гнала от себя мысли подобного толка, гнала как могла, особенно засыпая одна, в холодной постели, белье которой пахло кофе.
И вот он вернулся. Я просто повисла у него на шее в прихожей, не дав даже нормально раздеться. Он стаскивал ботинки, наступая мыском на пятку, удерживая меня на руках. А я обхватила ногами его талию, обхватила шею руками и тихонько попискивала ему на ухо, чтобы только не орать на всю квартиру от счастья. А он гладил меня по спине и тихо смеялся.
Наконец он занес меня в комнату и усадил на диван.
— Я в ванную, — куртка упала на подлокотник кресла и он принялся стягивать с себя футболку. Черт, каким же он все-таки был худым. Худым и жилистым. Но не тощим. Он был как пес, как доберман — мышцы на костях. Кажется, щелкни пальцами — и он вцепится клыками в чью-то глотку. Несмотря на все его обаяние и очарование, улыбки и зайчиков, моих девочек, солнышек и рыбок, была — и есть — в нем затаенная агрессия, которая заставляет чужаков держаться настороже, а мне давала чувство защищености и покоя. — Что у нас на ужин?
— Вот я так и знала! Тебе бы только пожрать! Мы неделю не виделись, а мой любимый мужчина думает о еде! — негодование мое было наигранным, и Джи рассмеялся.
— Из голодного мужчины плохой мужчина, — он наклонился, поцеловал меня в губы и исчез в ванной. Через минуту раздался звук бегущей воды. А я поднялась и пошла на кухню.

Моя маленькая кухня моей маленькой однокомнатной квартирки. Съемной квартирки. В огромном «Муравейнике», кишащем людишками и фриками, чей достаток не позволяет им иметь нормальное жилье. В «Муравейнике» ты всегда знаешь, что делают твои соседи, когда они приходят домой, какую музыку они слушают и сколько раз в неделю они занимаются сексом. В этом огромном многоквартирном здании, которое растянулось на несколько кварталов, ты можешь встречать своих соседей каждый день, но не запомнить их лиц. Здесь все поразительно равнодушны друг к другу, живут своими жизнями и не суют нос в чужие. «Муравейник» — самое безопасное место для таких, как я.
Мне кажется, самые счастливые моменты моей жизни прошли именно здесь. Равно как и самые несчастные. Здесь умер Франц, в крошечной маленькой прихожей, захлебнувшись рвотными массами. Но здесь же со мной жил Джи. Приходил вечером с работы, проводил со мной ночь, отдавая свое тепло, наполняя крошечную мою комнатушку густым запахом кофе, утром уходил на работу, чтобы вечером снова вернуться ко мне. И так полгода. Самые чудные полгода в моей жизни. Полгода, за которые он ни разу не сказал мне, что любит меня. Но я и не ждала — я придумала себе свою сказку, в которой был рыжий одноглазый принц, и верила в нее. И я благодарна Гилберту Дженкинсу уже за то, что в моей жизни была эта сказка.

Он вышел из ванной в одном полотенце на бедрах.
— Ха! — я ткнула в его сторону деревянной вилкой. — Я так и знала, ты будешь при параде! Садись давай, уже накладываю.
— Ну если тебя нисколько не смущает мой парадный костюм... — он уселся за стол, втиснувшись между подоконником и холодильником. — А то я могу его снять, да.
— Нет уж, снимешь после ужина!

И мы ужинали. Я совершенно не помню, что сготовила тогда. Да это и неважно. Уже неважно. Мы сидели, болтали, ели, указывали друг на друга вилками, смеялись, пили из больших стаканов колу, снова смеялись, снова болтали. Последний счастливый вечер моей жизни. А потом была счастливая ночь. Может быть, сейчас, по прошествии с тех пор двух лет, мне все это вспоминается утрированным, слишком сладким, полным придуманного счастья; может быть, тогда, в прошлой жизни, все было иначе, банально и обыденно, может быть, тем вечером были обычные отношения между мужчиной и женщиной, такие, какие бывают и всех и каждого. Но мне нравится считать, что тогда все было сказочно. Тогда были ласки, тонкие сильные пальцы на коже, и порхающие поцелуи, и горячие губы, и долгие стоны, и сбившееся дыхание, потеря реальности, ощущение невесомости, текущее по венам удовольствие, дрожь во всем теле и вес лежащего сверху Джи. Мы плавились в руках друг друга, мы становились друг другом, мы становились одним дыханием, чтобы потом рассыпаться на миллиарды брызг наслаждения.
Я заснула у него на плече, вдыхая аромат кофе, к которому я уже, оказывается, привыкла и почти не замечала. Его ладонь лежала на моем плече, и пальцы едва ощутимо сжимали кожу. Было так тихо, так мирно, и сердце, казалось, билось все медленнее и медленнее, оно засыпало вместе со мной под спокойное дыхание Джи.

Утро наступило как-то внезапно. Оно ворвалось в сознание солнечными лучами, падающими прямо на лицо. Когда я открыла глаза, Гилберт уже не спал. Он лежал на краю кровати и курил, выдыхая в потолок кольца дыма. Меня всегда бесила его манера курить по утрам, на пустой желудок. Но ему я прощала все, даже вред его собственному здоровью.
— Доброе утро, — улыбнулась я и потянулась.
— Доброе, — не поворачивая головы ответил Джи. Что-то в его тоне заставило мое сердце ёкнуть.
— Что-то случилось? Ты какой-то невеселый.
— Да ничего особенного. Просто... — он снова затянулся, делая какую-то совершенно мучительную паузу. — Не скажу, что мне приятно тебе это говорить, но боюсь, ближайшие несколько минут изменят твою жизнь. В ту или иную сторону.
— Я невольно села в в кровати, натягивая одеяло по плечи:
— О святой Мирра, Джи, эти твои великопафосные речи меня пугают, — во мне вспыхнула злость. Злость на Гилберта за тот страх, который он поселил во мне. Это несправедливо, нечестно — сначала дать покой, а затем вот так вот начать пугать.
Великопафосные, говоришь. — Джи повернул голову, чтобы видеть меня. — Я работаю на Организацию.
Прости, что?
— Я работаю на Организацию. Капитана недавно получил.
— Замолчи, замолчи пожалуйста! Зачем ты врешь? Зачем ты сейчас, с самого утра говоришь такие вещи?!
— Я не вру.
— Нет ты врешь! Ты же понимаешь, что сейчас ты сообщаешь мне, что работаешь на организацию, которая убивает таких, как я?!
— Понимаю.
— Скажи, что ты врешь. Скажи, ты все это зачем-то придумал. Можешь даже не объяснять причину. Просто скажи, что ты соврал!
Но он молчал. Сигарета тлела в его пальцах, а сам Джи не говорил ни слова, только внимательно смотрел на меня своим зеленым глазом. Внутри меня что-то лопнуло, оборвалось. Пришло понимание. Как бы я ни старалась, как бы я ни хотела, мне не удастся отгородиться от правды. От того факта, что да, этот человек, который сейчас так спокойно лежит передо мной, который еще всего лишь несколько часов назад был во мне, на самом деле... кто?
Я закрыла лицо руками.
— Скажи, Джи, — кажется, голос решил дрожать, — зачем ты мне это рассказал?
— Потому что это надо было сделать — рано или поздно.
— А сейчас — рано или поздно?
— Вовремя, я бы сказал.
— Почему?
— Неважно почему — важно зачем. Посмотри на меня.
— Нет.
— Посмотри на меня, я хочу видеть твои глаза, — кровать качнулась и его пальцы обхватили мой подбородок. Он заставил меня поднять голову и взглянуть ему в глаз. — Я предлагаю тебе работать на Организацию.
— НЕТ!
— Не спеши, подумай.
— Ты предлагаешь мне вставить чип в голову и пойти убивать таких же, как я?!
— Верно.
— Убери руку! — и я ударила его по руке. — Не прикасайся ко мне!
— Как скажешь, — он сел на кровати и принялся одеваться. Его спина, худая, с гребнем позвонков, с полосами мышц, была передо мной. Но что я могла сделать?
— Почему я?
— У тебя очень полезная способность. И весьма редкая.
— А если бы у меня было что-то бесполезное?
— Я бы не подсел к тебе тогда в этом... забыл название.
— А если я откажусь?
Он встал и принялся застегивать пуговицу на джинсах.
— Тогда мне придется тебя убить.
— Вот так просто?
— Это моя работа.
Мое горло сжалось, словно его сдавили проволокой. Мне стало пронзительно больно, невыносимо больно. Но все, что я смогла, поднести руки к груди и плотно прижать их к себе. Я была перед ним абсолютно голой — нет, не обнаженной — перед ним была вся моя душа, как на ладони, и он мог делать с ней все, что хотел. И он делал.
— Скажи, — я едва смогла выдавить из себя звуки, — а я тоже — твоя работа?
Кровать снова качнулась:
— Ну не настолько же, — и его ладони легли мне на плечи.
— Не трогай меня! — я всплеснула руками и выпустила одеяло. — Не прикасайся ко мне! — Схватить одеяло, прикрыться, закрыться от него.
— Тс-с-с, тише, девочка моя, — ладони его вернулись обратно.
— Не называй меня так!
— Тише. Тише. — Он прижал меня к себе. Как бы я ни дергалась, ни отталкивала его от себя, он не отпускал.
— Отпусти меня! Какая же ты сука! Подонок! Тварь!
— Ну, что-то же хорошее во мне, тем не менее, есть...
Я расплакалась. То ли от наглости, позволившей ему утверждать, что в нем есть что-то положительное, то ли ситуация наконец дошла до меня в полной мере. А может, его слова были последней каплей. Я вцепилась в его футболку и плакала — горько и навзрыд. Еще никогда мне не было так больно и так обидно, так унизительно, еще никогда ощущение, что меня предали, не заполняло меня настолько, что мне некуда было бежать. А он просто гладил меня по волосам и успокаивал, будто бы я — маленькая девочка, разбившая коленку, которая до свадьбы заживает. Нет, Джи, нет, не коленка у меня разбита, а сердце. Вот так запросто, так жестоко, так мимоходом. Джи, мне обидно, чудовищно обидно, что с такой легкостью мне все рассказал — не мучился угрызениями совести, не подбирал слова, не отводил взгляд — а просто, словно это такая банальная обыденность, сообщил мне, что я — всего лишь твоя работа, всего лишь одна из многих фриков, которых ты вербуешь — или убиваешь. Твоя легкость — вот что делает нестерпимо больно, Джи!
— Почему ты рассказал только сейчас, почему не сразу?
— Сейчас ты склонна подумать, а тогда сразу отказалась бы. Сейчас тебя уже ничего не держит.
— Ты же мог просто надавить на меня через Франца.
— Нет, Франца пришлось бы убить. Он тоже был фриком.
Сердце вздрогнуло и замерло.
— С чего ты взял?! — я дернулась, и он отпустил меня. — Он не был...
— Был. Телепат. Зачаточная стадия проявления способности, но при желании и старании он мог ее развить. Слишком вышел бы опасный фрик.
Мне казалось, я в бреду и вижу страшный сон. Мой Франц? Мой Франц — мутант?!
— Как? Когда?!
— Не знаю. Возможно, наркотики спровоцировали проявление способности. Возможно, ими он пытался ее задавить. Да какая уже разница, в общем-то?
— Не смей так говорить о моем брате... — все, что я смогла сделать, это прошептать и закрыть лицо руками.

— Скоро будем на месте, — голос Джи выдергивает меня из воспоминаний. — Давай, меняйся.
За окном уже сумерки. Не просто вечерний город, а именно сумерки — это значит, центр восьмого района остался далеко позади и мы уже почти на окраинах блока. Фонарей здесь мало, стоят редкими парами вдоль дороги, скоро включатся и желтыми лужами зальют асфальт под собой. А пока что здесь только свет уходящего солнца.
Я начинаю менять свою внешность. Мне надо несколько минут, чтобы измениться полностью и качественно. Черты лица становятся грубее, под глазами появляются синяки, я словно бы делаюсь массивнее в кости и в то же время худею. Впалые щеки, бледная кожи, искусанные губы. Я оборачиваюсь к Джи.
— Так пойдет? — кивает. — У тебя минут пять-семь на все про все, — напоминаю я ему.
Восемь минут — это мой предел. И то последнюю минуту я держусь уже из последних сил, при максимальной концентрации. Если что-то меня отвлечет, я вернусь «в себя». Так что лучше не рисковать.
Гилберт внимательно смотрит на меня.
— Думаю, если будет возможность, зайдем в какие-нибудь густые кусты. Отдохнешь и снова натянешь эту внешность. Я не могу гарантировать, что мы успеем хотя бы найти его за это время.
Джи паркует машину на узкой улочке, под окнами старого обшарпанного дома, с провалами вместо окон, от которого за версту тянет нищетой. На последнем этаже, под самой крышей темным желтым светом горит маломощная лампочка, и виден край драной занавески, и окно грязное, мутное, наверняка засижено мухами. Я передергиваю плечами.
Джи кладет ладонь на ручку и открывает дверцу.
— Оружие, — напоминаю я.
— Лучше возьмем.
— А если у него магнетизм?
— А если нет? Придется рисковать.
Он сунул левую руку под пиджак и вынул беретту. Проверил магазин, снял с предохранителя. Сунул обратно. Затем — кинжалы. Два недлинных плоских ничем не примечательных клинка, с рукоятками, обмотанными кожаными лентами для удобства. Он носит их на перевязи под пиджаком. Способность Джи сама по себе пассивна, он не может применять ее ни для защиты, ни для атаки. Но это с лихвой компенсируется его рефлексами и боевыми навыками. Мне кажется, он почти что идеальный сотрудник Организации — умелый, исполнительный, не задает лишних вопросов, а чип в голове дает над ним полный контроль. Я следую его примеру и тоже вынимаю и тоже проверяю свой пистолет.
— Готова?
Я киваю.

Мемориал Мацетти — это огромная площадь земли, отведенная, по замыслу архитекторов и инициативных лиц блока, для под парк с мемориалом в память о мэре всего мегалополиса, Луиджи Мацетти, который во время своего правления — что-то почти около пяти десятков лет назад — вывел Серинити-сити из глубокой задницы. Но я не думаю, что в Семерке результаты его экономического подвига были особо заметны. Когда-то, если верить фотографиям, здесь было довольно красиво: лесополоса, дорожки из гравия и тесанного камня, фонтаны, скамейки и сам мемориал — нелепое бетонное сооружение, призванное каким-то только скульпторам ведомым образом изображать великие деяния Мацетти. Но это было пятьдесят лет назад. А сейчас здесь полнейшая разруха. От скамеек не осталось и следа, от дорожек — только намеки (разве что центральные аллеи, изрытые и потрескавшиеся, еще кое-как противостоят природе); фонтаны разбиты вандалами и превратились в громадные клумбы-мусорницы, деревья, стоящие некогда ровными ухоженными рядами, выросли до неба, раскинулись огромными исполинами, вспахивая своими мощными корнями и гравиевые дорожки, и асфальтированные аллеи, и борта фонтанов, и даже основание бетонной конструкции-монстра имени Лиуджи Мацетти.

Уверенный шаг Джи эхом разлетается в вечерней тишине. Здесь, в отличие от постоянно живущего города, редко услышишь рев моторов, крики клаксонов — здесь практически всегда тишина и птичье пение. Да редкие голоса бомжей, беспризорных подростков и прочих маргиналов. Да, сегодня Мемориал Мацетти — пристанище наркоманов и преступников, которым, в общем-то плевать, на великие заслуги бывшего мэра Серинити-сити.
Я молча иду рядом, бросая по сторонам нервные бегающие взгляды. Я и правда нервничаю. Нас всего двое (пусть Гилберт и очень хороший, тренированный боец) и кто знает, кого мы тут встретим. А еще меня волнует время. Секунды бегут.
Джи вытаскивает из кармана пиджака пачку сигарет, сильным щелчком по дну выбивает из нее штуку и сует в рот. Оранжевый огонек зажигалки на мгновение выхватывает из густых синих сумерек его лицо, и я вижу, он серьезен и напряжен.
Когда мы проходим рассеченную трещинами арку, от густых кустов отделяется человеческий силуэт и идет нам навстречу. Джи молча кивает ему.
— Он ждет вас около Нелея, — человек окидывает меня внимательным взглядом, а я рассматриваю его. Не похож на бомжа — слишком аккуратен, да и килограмм пятнадцать на нем лишние.
— Без охраны?
— С ним подросток.
— Подросток?
— Говорят, его сын. Но никто точно не знает.
— Ясно, спасибо. За мной должок.
— Да уж, звучит так, словно это я тебе должен.
Джи смеется, бросает окурок на поросшие травой плиты под ногами и растирает его подошвой ботинка.
— Пойдем, — он кивает в сторону дальней части парка, и я послушно трогаюсь с места.

Дорогу к Нелею он выбирал через кусты. Едва заметная тропинка. Когда-то была узенькой пешеходной дорожкой. Если всмотреться, под травой, прелыми листьями и мхом еще можно разглядеть остатки тесаного камня, из которого она была сделана. А сейчас здесь кругом густые кусты и старые деревья с толстыми стволами. Здесь нас никто не видит. А если и видит, то сумерки и листва не позволят нормально нас рассмотреть, поэтому я, облегченно вздохнув, возвращаюсь к своей обычной внешности. Такое ощущение, словно после забойного рабочего дня приходишь домой и падаешь на диван. Я повела плечами, разминая их. Минут через двадцать мы приходим на место. И я снова начинаю менять внешность. На этот раз все происходит быстрее — образ уже известен. И из кустов выходят двое: рыжий одноглазый мужчина и светловолосый парень лет двадцати, может, немногим меньше.

У фонтана никого. Только обезглавленная вандалами статуя юноши по имени Нелей одиноко возвышается над чашей, в которой сейчас валяются палые листья, пивные банки, битые бутылки и прочие отходы цивилизованного общества. Даже в витую раковину, которую сын Посейдона держит в руках, затолкали упаковку то ли от чипсов, то ли от печенья.
Джи опирается бедрами о край фонтана и смотрит на часы.
Без трех восемь.

Несколько минут мы стоим в полной тишине, только я исправно нервно подергиваюсь да нетерпеливо окидываю окрестности взглядом, как если бы я и вправду была в преддверии ломки. Наконец за нашими спинами раздаются шаги, и мы оборачиваемся.

— Тревер? — спрашивает Джи и его цепкий взгляд изучает мужчину. Невысокий, коренастый, кряжистый, начинающий лысеть. Сколько ему? Больше тридцати, но меньше сорока. Тревер кивает.
— А это кто? — Гилберт указывает на подростка, о котором упоминал человек на входе в мемориал. Худенький темноволосый мальчик лет четырнадцати, одного со мною роста. Большие глаза, некрасивое лицо. Он очень похож на Тревера, и почти нет сомнений, что это его сын. Совершенно ничем не примечателен. Одет, как и я, в темную куртку и синие джинсы.
— Неважно.
— Телохранитель, что ли? — саркастично усмехается Джи, и драгдилер как-то странно ведет головой. — Ладно, что у тебя есть?
— А что надо?
— Герыча для вот этого красавчика, — он хлопает меня по плечу, и я от неожиданности и нервов вздрагиваю, — и кислоту для меня.
— Все есть. Сколько надо?
— Все что есть, все берем, — Гилберт лезет левой рукой под пиджак, словно бы за деньгами. Но я знаю, нутром чую, за пистолетом. — Чапек, пацан.
— Что? — Ствол беретты направлен мальчонке в лоб.
— Не двигаться или я снесу ему пол головы. Пацан, говорю, фрик, а не Тревер. Ядовитый. Не каса~
Я не успеваю до конца вытащить оружие, Джи не успевает договорить — стоящий по диагонали справа Тревер ударяет ножом по вытянутой левой руке Дженкинса. А мальчишка срывается в бег.
— Чапек, за ним! — я срываюсь следом и только краем глаза успеваю заметить, что Джи успел подставить правую руку. Впереди маячит спина мальчишки. Он быстр, очень быстр. И я должна его догнать. Теперь понятно, как умерли оперативники, как умели остальные — простое касание подростка, и яд на его ладонях сам делает свое дело. Или Тревер. Если он успел выхватить нож, опередив реакцию Джи, он опасен не менее мальчишки. За моей спиной раздается выстрел.

Худенькая спина подростка вздрагивает, и он на мгновение оборачивается. Лицо его бледно, в глазах — ужас. Стоп... это моя фантазия. Увидев меня, он, кажется бледнеет еще больше. Я снова выгляжу как обычно. Сердце мое начинает ненормально колотиться от бега, словно собирается выскочить из груди. Но я стараюсь бежать быстрее. Чапек, не упусти его, слышу я в спину — это Джи догоняет меня. И от этого крика подросток вздрагивает еще раз. Мне кажется, он знает, что ему не уйти. Но все равно продолжает бежать, подгоняемый страхом. Вот так мы всю жизнь, подгоняемые страхом, бежим куда-то от общества, от обычных, нормальных людей, от Организации, от таких же, как мы. Какое я имею право преследовать этого мальчишку? Какое я имею право подписывать ему смертный приговор? Он не виноват, что родился таким. Я уверена, будь у него выбор, он не пожелал бы иметь у себя эту мутацию. И я бы не пожелала. Дыхание мое разрывает мне легкие, но я продолжаю бежать за худой спиной в черной куртке. Но вдруг мальчишка оступается и падает. Через секунду-две он уже бежит снова, но этих секунд достаточно, чтобы расстояние между нами сократилось до того, чтобы я смогла безошибочно попасть ему в корпус. Я поднимаю пистолет, целюсь — рука дергается на бегу, но вот он, вот, всего в трех метрах впереди меня. Не попасть невозможно. И я опускаю оружие.
— Чапек, твою мать, стреляй! — Прости, Джи, я ведь могу ему помочь.
Мои волосы темнеют, кожа бледнеет, фигура делается уже и угловатей. Теперь рядом бегут два одинаковых подростка. Мальчишка снова спотыкается и чуть ли не падает. Оборачивается и видит меня. Я не знаю, кажется ли мне снова, но на его лице проступает ужас. И кажется, я могу себе его представить.
— Беги! — кричу я ему. Да, беги, беги, пока Джи еще далеко и в этой темноте он нас просто не различит.
— Чапек, не дури! — крик Гилберта за моей спиной, и я по голосу слышу, он тоже устал.
Прости, Джи. Но я не могу его убить.
Выстрел позади — и через секунду резкая боль разрывает мне спину ниже правых ребер. Делаю еще шаг, и ноги слабеют — я падаю, падаю... и слышу еще один выстрел. Нет, Джи, нет! Я боюсь посмотреть вперед. Мне страшно увидеть, как в нескольких метрах от меня падает худая фигурка. Закрываю на мгновение глаза. Боль разрывает мне бок, я не могу сделать вдох, даже крошечный. Но куда больше чем боль, мне не дает дышать страх. Вгрызаясь пальцами в землю, на которой лежу, ломая ногти, я открываю глаза и, обдирая щеку о мелкие камни, поворачиваю голову. Он лежит там, лицом вниз. Не шевелится.
— Нет, Джи, зачем? — шепчу я, и меня душат слезы. Топот ног. Он замирает в метре от меня. Шаги, хруст камешков под подошвами ботинок Гилберта. Это последнее, что я слышу.


Когда я приподнимаю веки, яркий белый свет режет глаза. Они привыкают, и я начинаю осматриваться. Больничная палата — шесть коек в два ряда, стерильная чистота, накрахмаленная белизна постельного белья, солнечные лучи в окно. И ни единого признака жизни. Только болезни, боль и лечение. В моей левой руке — капельница, и прозрачное ее содержимое медленно, размеренно и неспешно капля за каплей падает в каплеобразователь. Я жива. Рада ли я? Не знаю. К горлу подкатывает ком, и меня накрывают воспоминания.

Шаги в коридоре. Знакомые, до боли знакомые шаги. Я жду, когда пискнет сканер — доступ в палаты таких как, по сути, преступников, согласно регламенту осуществляется только по пропускам. Но звука сканера не слышно, вместо это щелкает замок и в палату входит Джи.
— Привет, — он окидывает меня взглядом. — Хреново выглядишь. Как наркоман.
— Привет, — мой голос звучит со скрипом и едва слышно. Да, я тоже рада тебя видеть.
— Пить? — единственный зеленый глаз осматривает столик слева от меня, и Гилберт берет с него стакан, идет в угол, туда, где дверь в уборную, и я слышу звук бегущей воды. Он подходит ко мне, наклоняется и поит. У воды отвратительный больничный вкус, но я хочу пить — и пью. — Как себя чувствуешь?
— Нормально.
— Рад за тебя.

Он садится на стул рядом с койкой, и мы молчим. Я столько всего хочу ему сказать, но мысли мечутся в голове, и я боюсь, что в итоге у меня выйдет что-то вроде «Сдохни, тварь!». Я смотрю на него, и в глазах у меня, кажется, слезы. Я ненавижу это состояние — полной беспомощности, когда за твоей спиной остается ошибка, которую уже никак не исправить. Джи, ну почему, почему ты все время заставляешь меня плакать! Я ненавижу тебя, Джи, ты убийца, убийца! Для тебя убить человека — как два пальца об асфальт! Ты хоть иногда задумываешься о тех, кого убиваешь? Или они для тебя — работа? Простая рутина, ежедневный порядок вещей. Джи... Джи, зачем? Ты стрелял в меня... тебе просто было это сделать? Неужели я для тебя совсем ничего не значу? Вот ни на йоту? Ни на столечко?
Я закрываю глаза и отворачиваюсь. Еще немного, и я разревусь. Или начну кричать. И я не знаю, отчего мне хуже: от смерти ни в чем не повинного мальчишки, от того, что я не смогла ему помочь, или от того, что Джи стрелял в меня. Я закусываю губу.

— Слушай, Чапек, — после того, как я стала работать на Организацию, он перестал звать меня по имени, — я что-то не могу понять, ты, правда, думала, я не выстрелю? Или это такой завуалированный способ суицида?
После его слов внутри меня внезапно делается пусто и даже не больно. Я вздыхаю полной грудью, и единственная боль, которую ощущаю, — боль от ранения.
— Я надеялась.
Пауза, долгая пауза.
— Дура.
— Не спорю, — я усмехаюсь. — Лучше скажи, почему я не слышала сканера, когда ты вошел? Где охрана?
— Потому что нет их — ни сканера, ни охраны.
Я в удивлении кошу взглядом на Джи.
— Сколько времени я была без сознания? Ты ведь уже подал рапорт?
— Четыре дня. Подал. — И он замолчал. А я все так же смотрю на него, ожидая ответа. — Я не писал в рапорте про твой идиотизм.